Мстёрский ковчег. Из истории художественной жизни 1920-х годов - Михаил Бирюков

миниатюрной живописи. Один из наиболее ярких представителей среднего поколения мстёрских миниатюристов Н. И. Шишаков[661], еще успевший поучиться у К. И. Мазина, на рубеже 1970-х создал две шкатулки, трактующие сюжет столкновения новой, зачмоновской волны с жизнью коммуны. Обе работы — версии одного и того же мотива: хаос, проникающий под своды гармонии. Исход этой коллизии у автора предопределен, в реальности же все было гораздо сложнее.

Николай Шишаков. Шкатулка «Коммунары в Мстёре». Мстёра. 1969. Папье-маше, темпера, золото, лак, живопись лаковая. Местонахождение неизвестно

Так случилось, что уже в 1930-е годы мстёрская воспитанница Мария Антонова сама оказалась в роли педагога в знаменитой коммуне Антона Макаренко на Украине. У нее была уникальная возможность сравнить методы Макаренко с практикой ее родной Мстёры. И это сравнение оказалось не в пользу знаменитого советского перековщика заблудших детских душ. Макаренко, как известно, охотно дрался, по свидетельству Антоновой, применяя для вразумления тяжелое пресс-папье. Мстёрские художники и их коллеги в сходных обстоятельствах умели обходиться без этого. На встрече бывших коммунаров с журналистами «Комсомольской правды» один из воспитанников А. Мольков говорил: «Я думаю, что во Мстёрах такого идеолога, как Макаренко, не было, но какая-то рука направляла работу нашего педагогического коллектива, это подотдел изобразительных искусств Наркомпроса[662], потому что определенная линия в работе, программа, целеустремленность определенная… была»[663].

Николай Шишаков. Шкатулка «Коммунары». Мстёра. 1970. Папье-маше, темпера, золото, лак, живопись лаковая. Владимиро-Суздальский музей-заповедник

Каким бы сплоченным и творческим ни выглядел коллектив мстёрских педагогов в воспоминаниях их питомцев, испытание огнем не могло пройти безболезненно. Огромную брешь убытков при постоянном дефиците финансирования Наркомпрос предлагал руководству школы-коммуны и мастерских возмещать вексельными расчетами. Это завело в новую беду настоящей долговой кабалы с сопутствующими ей судебными тяжбами. Череда невзгод вызвала раскол среди преподавателей. Заявленное еще в 1921 году переформатирование художественно-промышленных мастерских в техникум, так и не доведенное до конца, теперь выглядело совсем трудновыполнимой задачей[664]. По воспоминаниям Бориса Троицкого, приехавшего учиться в Мстёру сразу после постигшей коммуну беды, «учебно-производственный комплекс включал в себя обыкновенную деревенскую кузницу, слесарно-механическую мастерскую и деревообделочную мастерскую. Все потребности обеспечивал восьмисильный двигатель, который часто ломался. Парк станков был устаревшим»[665].

Положение усугублялось довольно сложной схемой финансирования, в которой участвовали разные структуры Наркомпроса и владимирский Губпрофобр. При этом школе денег доставалось гораздо больше, чем мастерским, которые обеспечивались из тощего бюджета Губоно[666]. Достаточно сказать, что за десять месяцев 1922 года Мстёре выделили всего чуть больше четырех миллионов рублей; из этой суммы лишь двести сорок четыре тысячи предназначались на нужды мастерских[667]. В свое время Модоров умело расставлял акценты, обеспечивая различные направления деятельности коммуны. Теперь без признанного руководящего авторитета, в условиях бесконечных материальных трудностей среди коллег возникли разногласия.

Эмоциональный градус поднимал и местный Губпрофобр, где были явные недоброжелатели Мстёры, находившейся на особом положении. В марте 1923 года из Владимира на имя Л. П. Зверева пришло строгое письмо. В нем говорилось: «То ненормальное положение, в котором находятся Мстёрские художественные учебные заведения, создавшееся в связи с пожаром, должно быть, наконец изжито. Оно может быть изжито только при полном напряжении сил и работы людей, стоящих во главе этих учебных заведений, которым должно быть дорого процветание их»[668]. Губерния требовала «немедленно и обязательно организовать производственные работы в мастерских с тем, чтобы инвентарь, орудия производства и запасы сырья не лежали неиспользованными, а давали бы доход, необходимые средства для приведения в порядок зданий и оборудования и на другие нужды»[669]. Чиновники не верили в будущее Мстёры и фактически готовили почву для передачи имущества мастерских другому собственнику. Главным противником сохранения единства школы-коммуны и мастерских (техникума) был заведующий владимирского Губпрофобра И. В. Осьмов. Аргументируя свою позицию в письме к президиуму коллегии Наркомпроса от 9 июня 1923 года, он писал: «Мстёрский исполком и ячейка КП определенно высказываются за разделение, квалифицируя опытную семилетку и проектируемый техникум как „старую гимназию“»[670]. За несколько месяцев до этого Осьмов развил целую интригу, используя противоречия, возникшие среди преподавателей школы-коммуны и мастерских.

Линия разлома внутри педагогического коллектива легла между художниками и школьными работниками. В коллегиальных органах управления, определявших приоритеты коммуны, руководители мастерских оказались в меньшинстве. По мнению Л. П. Зверева и В. М. Модестова, сформулированному ими в объяснение ситуации, «вопросы слишком важные и существенные с точки зрения профессионального художника, рассмотренные сквозь призму общепедагогического взгляда, становятся пустячными и маловыраженными, что в корне подрывает возможность организации здоровой, не страдающей чувствительными перебоями профессиональной жизни мастерских в частности и техникума в общем»[671]. Пострадавшая более всего производственная база не только не получает необходимых ресурсов для восстановления своего потенциала, но и лишается того, что удается заработать через перераспределение средств на другие статьи общих расходов коммуны. «Это ведет к тому, что техникум лишен всякой возможности поставить производство на здоровую коммерческую почву, которая давала бы ему возможность развивать свой оборот и прогрессировать»[672]. Зверев и Модестов видели выход в обособлении мастерских от школы. Техникум должен управляться «специалистами-художниками», иметь свободу распоряжения финансами и результатами производственной деятельности.

Осьмов попытался использовать эту принципиальную позицию для фактического развала существовавшей структуры. Его конечной целью была такая оптимизация, которая свела бы все дело к уровню профтехшколы губернского подчинения. В первой декаде мая он провел самочинное обследование Мстёрской коммуны, завершив его голословным выводом, прямо противоречащим заключению комиссии Наркомпроса годичной давности: «Так называемый художественный уклон ОПШ и трудовые процессы не представляют чего-либо выдающегося, каких-либо достижений в области новой школы»[673]. Главная инвектива Осьмова в адрес мстерян выглядит странно, ибо «уличает» их «в систематическом и упорном стремлении… открыть во что бы то ни стало с будущего учебного года „свой“ техникум»[674]. А чтобы усилить обвинительный уклон, он вытаскивает из рукава «фомку» — безотказный козырь про «социальное происхождение», которое у большинства педагогов и учащихся, на его взгляд, таково, что заставляет сомневаться, «оправдывает ли ОПШ средства, затрачиваемые на нее государством»[675]. Однако ретивого чиновника тут же одернул Наркомат просвещения, внимательно следивший за развитием событий. 15 мая 1923 года заведующий владимирского Губоно получил из Москвы строгую директиву в отношении опытной станции: «1) приостановить самочинный раздел имущества, принадлежащего Станции; 2) никаких новых учреждений не открывать; 3) никаких назначений не производить»[676]. Этим же предписанием подтверждались руководящие полномочия В. К. Иванова. Приказ «из Центра» был прямым следствием состоявшегося неделей ранее заседания комиссии Наркомпроса по пересмотру